Переводы Толкина и game studies в российской науке: как изучать то, что любишь
Владимир Афанасьев — первый, кто прошёл весь путь от студента образовательной программы «Филология» до (практически) кандидата наук в нижегородской Вышке. За пять лет преподавания он дважды становился «Лучшим преподавателем» по версии студентов, организовал переводческую мастерскую, написал 400-страничную диссертацию о романе «Властелин колец», а также начал исследовать видеоигры как объект филологического анализа. Его студенты пишут курсовые работы по компьютерным играм, а сам он не оставляет мечты написать роман в жанре фэнтези и создать для него собственный язык. О том, как стать толкинистом и переводчиком, почему поэзию переводить проще прозы, и почему game studies — это будущее филологии, Владимир Алексеевич рассказал службе портала.
—Как у вас начался учебный год? Может, есть какие-то ожидания от него?
— 1 сентября я поехал на Львовку забирать свою вторую пластиковую сову на мраморной подставке (за «Лучшего преподавателя» этого года — прим. ред.). Голова во многом занята диссертацией, конечно, но на самом деле от года самое хорошее ожидание. Веду те же предметы, ничего не отменилось. Конечно, кое-где часы были сокращены, например, по «Теории и практике художественного перевода», но это почему-то стандартно происходит, что всегда очень грустно. Но так или иначе, я всё равно ещё с позапрошлого года делаю дополнительные занятия. Как раз завтра будет одно из таких занятий после основных пар.
—Получается, вы ведете «Историю литератур Европы и США», у второго курса, частично её же у третьего, у четвёртого — «Художественный перевод» и некоторые дополнительные дисциплины у магистров. Это, наверное, большая нагрузка для преподавателя. Как вы с ней справляетесь?
—Я бы не сказал, что это очень большая нагрузка. По крайней мере, сейчас, в случае зарубежки и перевода, мне уже к самим занятиям особо не надо готовиться. Как известно, большая часть работы преподавателя происходит не на паре, а дома. Это подготовка, которая неизбежно совершается ночью…
—Вы часто перечитываете какие-то произведения из программы?
—Когда как, зависит от произведений. Одни могут запоминаться хорошо, и тогда особо не надо перечитывать. У меня есть некоторый набор эпизодов и деталей, на которые я сам часто обращаю внимание. Но какие-то произведения основательно забываются — это, как правило, те, которые менее откликаются мне самому. На втором курсе, как вы знаете, много самых разных семинарских произведений, и мне приходится вести всё, хочу я того, или не очень. А вот на третьем мы с Екатериной Михайловной как раз делим семинары по очень хорошему и правильному принципу: кому что больше нравится.
—А как у вас впечатление от предзащиты?
— Это была пока неофициальная предзащита. Но, с другой стороны, это как раз и явно более полезное мероприятие, потому что на ней мне дали полчаса, а не 10 минут, как на официальной. Я даже больше получаса говорил — не было, увы, заготовленного текста. Все вопросы, которые звучали, были очень интересные, очень по делу, не вопросы ради вопросов. И были, естественно, замечания. Это здорово, потому что как раз для этого предзащита и делается — не чтобы задать отвлеченные формальные вопросы, а чтобы указать на места, которые, скажем так, не наделены всей полнотой академического совершенства. Отдельное спасибо рецензентам Александру Николаевичу Кулькову и Екатерине Михайловне Фоминой: они выловил очень много опечаток, которые я просто не заметил. Я сам ещё не смог вычитать всю работу «от» и «до» в один присест. Она довольно объемная и на самом деле пока не завершена в полной мере, потому что мне ещё предстоит доделывать приложение, тоже довольно большое. Итоговый объём будет, наверное, около 400 страниц.
—Ого! Ну ладно, про кандидатскую мы ещё поговорим. Давайте перейдём к основным вопросам. Начнём издалека: в какой момент Вы поняли, что филология вам интересна и стоит получать высшее образование в этой сфере?
—Это произошло не сразу. В девятом классе (у нас это еще называлось ГИА, а не ОГЭ), я почему-то сдавал обществознание. Ещё некоторый период средней школы меня довольно сильно интересовала история. Я читал разные исторические романы, а также нехудожественные книги по теме. Какое-то время был увлечен теорией пассионарного этногенеза, разрабатываемой Львом Гумилёвым (сыном поэта): если кратко, у каждого этноса есть свои периоды расцвета и упадка, выстроенные по аналогии с человеческой жизнью. Гумилёв пытался дать широкую картину на основе самых разных научных данных, в том числе биологических. По его мнению, очень многие проблемы человечества происходят из-за того, что фазы у этносов не совпадают. Я не уверен, что сейчас разделяю эту теорию — как будто на самом деле всё одновременно и сложнее, и проще. Но тогда для меня это было очень интересно и правдоподобно. Как-то раз я применил эту теорию в школьном сочинении по литературе, и это всех очень поразило. Помню, я там рассматривал Андрея Болконского как типичного пассионария. Видимо, от школьника такое не ожидалось. Вообще, я не то чтобы сильно выделялся в школе, учился довольно средне. И литература меня не всегда привлекала, помимо того, что мне всегда хотелось написать свой роман. Уже лет в 11 я начал это делать. Что-то сохранилось, но без фейспалма это сейчас читать невозможно.
—Мне кажется, много у кого была такая фаза графоманства в 12 лет.
—И хорошо! Мне кажется, это, в какой-то мере необходимая фаза для развития человека как такового. Но я не оставляю мысли написать книгу, только в ином виде. И очень может быть, что некоторые вещи, задуманные в 11 лет, перейдут в роман.
Потом, в 9–10 классе был типичный период сомнения и поиска. Я не сразу понял, что стану филологом. Меня записали на курс по подготовке к ЕГЭ по литературе к Марии Марковне Гельфонд, за что очень благодарен моим родителям и, конечно, самой Марии Марковне. Относительно школьной программы прозвучало много нового, был дан непривычный взгляд на литературу. Это меня чрезвычайно захватило, я понял, что мне тоже нравится делать разные наблюдения над текстом, не вписывающиеся в узкую школьную оптику. Я стал усиленно готовиться, много перечитывать, а кое-что читать с нуля, потому что пробелов было много. В школе литература была не очень — всё-таки физико-математический лицей.
—А у вас в семье нет никого с филологическим образованием?
— У меня родители врачи, но бабушка была с филологическим (педагогическим) образованием, она много работала в школе. У нас дома солидная библиотека, и в детстве меня постоянно заставляли читать, что тоже прекрасно… Правда, не всё удавалось заставить прочесть, но некоторые вещи меня увлекли достаточно рано. «Властелина Колец» я прочитал в 11 лет, мне подарили его на Новый год. В этой же книжке был «Сильмариллион», чуть позже я и его впитал. Есть грань между толкинистами, которые читали только «Хоббита» и «Властелина колец» и теми, кто освоил «Сильмариллион» и дальнейшее. Считается, что прочесть его — это уже качественно иной уровень. Но я думаю, что это не слишком сложный текст. Гораздо проще, чем кое-что из нашей классической литературы. И что уж таить, интереснее, чем многое.
—То есть получается, что ваше поступление в Нижегородскую вышку — это закономерный этап? За счёт курсов подготовки к ЕГЭ в ней же.
—В отношении ЕГЭ — безусловно. Хотя здесь есть и некоторый компонент удачи. То, что я сдал литературу на 100 баллов, это не только подготовка, но и обычное везение. Да и тема сочинения была хорошая — про Достоевского, про него многое можно написать. И тестовая часть довольно простая. По остальным предметам у меня тоже вышли высокие баллы. В итоге я довольно легко прошел на бюджет, насколько помню, я был вторым или третьим в списке.
—Вы поступили на бакалавриат в 2015 году, и были, получается, на потоке 15ФИЛ. А нынешний первый курс — это 25ФИЛ. Надо же…
—Вот это в голове совершенно не укладывается и даже не уминается ногами…
—Во время обучения на бакалавриате вы участвовали в ТФМ, выездных семинарах в Леонтьево, различных научных конференциях. Это, в общем-то, довольно активно. А с чего это всё началось? Как вы поняли, что вам нравится участвовать в каких-то мероприятиях помимо учёбы?
—Сперва я ходил в общевышкинский «Что? Где? Когда?». Приглашали и на межвузовские соревнования, и мы с командой заняли второе место на одном из них. Но потом пришло понимание, что на нашей программе и так очень много всего. На первом курсе я увидел постановку ТФМ, в которой тогда ещё не участвовал. Она называлась «Мы с тобой на кухне посидим», в основном по поэтам, очень уютный, домашний и при этом глубокий спектакль. Даже шпроты были настоящие — Леонид Юрьевич любит использовать настоящий реквизит, особенно если это еда. Но меня, конечно, привлекли не шпроты. Чувствовалась подлинная атмосфера филологической жизни, какого-то надреального веселья, почти бахтинского карнавала. Появилось чувство, что всё это проходит мимо меня самым обидным образом, и надо срочно погружаться.
Ещё был такой психологический момент — я безнадёжный интроверт, и мне очень сложно заставить себя влиться в какую-либо новую компанию. Но я стал сближаться с одногруппниками, которым тоже всё это было интересно. Момент приобщения ко всей этой филологической «тусовке» был коллективный, а не чисто индивидуальный. И у нас в этом плане была очень «театральная» группа.
На конференции я тоже не в одиночку ездил, а с кем-то вместе. Хотя я имел смелость летом после первого курса податься на так называемый «Малый Толкиновский семинар» в Санкт-Петербурге. Доклад я делал один, но со мной поехал мой друг-одногруппник в качестве поддержки. Помню, было сложно найти место проведения, вроде бы, это была какая-то школа. И трусил страшно. Но всё прошло хорошо. Это было крайне важное знакомство с гнездом российской толкинистики.
—Можно сказать, что все эти начинания — благодаря сплоченности коллектива?
—В том числе. Но не только. Всё равно был некий внутренний импульс и понимание, что попал куда надо. Перед поступлением мы с родителями рассматривали разные варианты, например, «Юриспруденцию» или «Издательское дело» в ННГУ. И мне очень сложно представить, что бы получилось, попади я туда. В нынешней версии реальности всё сложилось именно так, как мне действительно хотелось.
От филологии я прежде всего ждал овладения художественным словом в разных его проявлениях — и я считаю, что овладение состоялось. Это очень основательная подготовка к личному творчеству, которое, видимо, по-настоящему начнется уже после диссертации.
Фото из личного архива Владимира Афанасьева
—Потом Вы поступили в московскую Вышку на магистерскую программу «Литературное мастерство», трек по художественному переводу. Почему Москва и почему именно это направление?
—Потому что тогда у нас не было великолепной магистратуры «Современные филологические практики: поэтика, интерпретация, комментарий». В Нижнем вообще тогда особо не было гуманитарных магистратур. А остаться в Вышке — это был принципиальный момент, естественно. Но, конечно, Московская вышка очень отличается от Нижегородской.
Первые полгода обучения магистратуры я провел в гостиницах, потому что не было места в общежитии. Вышка оплачивала проживание сначала в «Измайлово», затем в «Космосе». Потом началась пандемия и удалось на несколько месяцев вернуться домой. Однако на втором курсе пришлось снова приехать в Москву.
Это был первый год набора трека по художественному переводу, что не могло не сказаться на обучении. На мой взгляд, у нас было не очень много занятий. Некоторые пары были объединены с другим треком программы (писательским). Сама магистратура явно не была нацелена на тех, у кого уже есть филологическое образование, и некоторые вещи, знакомые с бакалавриата, объясняли с нуля и упрощённо.
У нашего трека был основной семинар, на котором мы в режиме «супер медленного» чтения разбирали свои переводы или редактировали чужие. Это было, наверное, самое интересное и полезное с практической точки зрения — прекрасная возможность поразмыслить над самыми разными аспектами художественного языка и в формате мозгового штурма обсудить сложные места. У нас был замечательные преподаватели, Дмитрий Владимирович Харитонов и Александра Леонидовна Борисенко.
Главное, что я вынес из опыта обучения в магистратуре: переводчику нужно очень много знать (а если он чего-то не знает — уметь найти). Важно уметь представлять контексты: как люди жили раньше, и какие вещи для них были понятны, а какие — нет. Словом, подключать не только строгое знание, но и живое воображение.
У нас были свои курсовые работы и диплом — всё в форме перевода, но с комментариями (и то по желанию). Для меня это идеальная модель курсовой работы, поскольку она практическая, без нагромождения теории. Я и во всех курсовых работах в бакалавриате делал свой перевод в качестве приложения. И сейчас, в кандидатской диссертации, тоже делаю такое приложение.
—А есть, может, какие-то конкретные ваши переводы, которыми вы гордитесь?
—Я переводил главу из «Властелина Колец», и в ней есть сложное стихотворение — «Песнь об Эарендиле». Это самое длинное стихотворение в романе, там более 100 строк и очень сложная система рифмовки. В романе оно стоит в очень сильной позиции, и было важно его качественно перевести, чтобы оно хорошо вписывалось в прозаический контекст. На перевод этого стихотворения я потратил гораздо больше времени, чем на перевод прозаической части главы. Конечно, я бы и сейчас в этом переводе много чего исправил. Ведь переводческая работа — это бесконечный процесс, и любой результат, кажущийся итоговым, в действительности всегда промежуточен.
—Я даже слышала, что в англоязычной, например, традиции, некоторые классические произведения переводят каждые лет 20, потому что обновляются смыслы и меняется культурная парадигма.
— Это так. Но не всегда есть смысл в обилии переводов. Есть два принципиально разных пути, и первый связан как раз с множественностью переводов, каждый из которых предназначается для определенного читателя. А ведь типы читателей не только сосуществуют одновременно, но и сменяют друг друга исторически. С другой стороны, вполне понятно (в том числе мне как читателю) желание иметь один канонический перевод, который полноценно бы воспроизводил оригинал. Но таких не бывает, к сожалению. И особенно это замечают современные думающие читатели: они смотрят в оригинал (сейчас, в эпоху Интернета, это стало значительно проще) и находят самые разные моменты, которые в переводе оказались потеряны или неудачно переданы.
—У Вас как у переводчика иногда нет ощущения, что идеал недостижим и никогда не получится приблизиться к оригиналу? Для Вас перевод — это возможность показать собственную интерпретацию?
—При приближении к оригиналу всегда будет момент своего восприятия текста, который обязательно выльется в перевод. Иногда стоит ловить себя на таком вмешательстве в текст во время перевода, вести «борьбу с собственным духом» (по выражению Гнедича). Но личное начало так или иначе себя проявит, это просто неизбежно.
Опять же, здесь две разные переводческие тенденции: первая — более честная; мы ответственны в первую очередь перед автором, мы не должны улучшать его текст. Даже если автор что-то написал не очень удачно, мы должны постараться тоже показать, что этот текст не исполнен литературного совершенства. Вторая — ответственность прежде всего перед читателем, который хочет читать хорошую литературу. Тут у нас возникает побуждение делать перевод ярче, совершеннее оригинала. Например, советские переводчики зачастую всё улучшали и сглаживали шероховатости. Это неплохо — я сам, может быть, сейчас склоняюсь к тому, что в некоторых случаях подобные улучшения можно ввести, просто потому что, например, автор не смог доработать свой текст, поскольку безвременно умер. Или хотел улучшить свой художественный метод (и это можно отследить по заметкам, черновикам и воспоминаниям), но в итоге этого не сделал этого.
Сейчас я больше позиционирую себя как поэтический переводчик. Часто получается так, что у очень крупных поэтических переводчиков довольно странная собственная поэзия. И это тоже профессиональные издержки: когда много переводишь чужое, то привыкаешь «чужое вмиг почувствовать своим», как у Фета. Но тогда «своего», порой, уже не можешь найти. Я своей поэзии написал, в общем-то, довольно много, если прям всё-всё взять. Есть и роман в стихах.
—Вы когда-нибудь это выкладывали? Или это только для себя?
—В группу ВКонтакте, но она сейчас подзаброшена. Я все думаю перебраться наконец в Телеграм, надеюсь, в октябре это сделаю и буду наконец что-то новое выкладывать.
— У литературоведов бывает такая проблема, что тексты других писателей так на них влияют, что они сами не могут написать ничего достойного. Что Вы об этом думаете?
— Это на самом деле жутковато, потому что неизбежно. Хотя в своем собственном творчестве я стараюсь от этого отгораживаться, насколько это возможно. Здесь важно не задавить собственный голос грудой прочитанных книжек. Но, естественно, первые опыты всегда будут подражанием. Это было у всех, в том числе у титанов: у Пушкина, у Лермонтова, у Тютчева, кого ни возьми. Все в начале своего творческого пути делали либо вольный перевод, либо подражание кому-либо, словом, находились под сильным чужим влиянием.
Для меня также очень важно, чтобы переводческая практика не накладывалась на собственное творчество напрямую. А во многих других отношениях, естественно, занятие художественным переводом очень закаляет умение обращаться с собственным языком, с языком перевода, и в том числе служит возможностью понять оригинал лучше. Иногда даже к лучшему, если переводчик не очень хорошо знает язык, с которого переводит — тогда у него будет внутренняя потребность переводить. Если он хорошо знает язык, ему и так всё понятно, все смыслы, стилистические окраски и всё-всё-всё на языке оригинала — зачем тогда вообще переводить?
—Давайте вернёмся к тому моменту, когда вы, отучившись в Москве, вернулись в Нижний. Что было дальше?
—Первый год я преподавал, ещё не будучи в аспирантуре. Постепенно пришло понимание, что если оставаться в Вышке в качестве преподавателя, то желательно получить степень. Сейчас я преподаю уже пятый год преподаю, а аспирантуру заканчиваю.
Когда я придумывал тему, выяснилось, что литературоведение и переводоведение — это почему-то разные вещи. Оказалось, что я не могу защитить работу, связанную с проблемами художественного перевода, будучи филологом, поскольку это больше лингвистическая тема… Изначально у меня была тема «Проблема перевода стихотворений во “Властелине Колец”», теперь — просто «Поэтика стихотворений во “Властелине колец”». И перевод в работе только мой, чужие я даже не смотрю и никак не разбираю. Хотя мне всегда было это интересно — понять, как у каждого работает переводческая мысль, увидеть, какие разные решения могут быть и найти своё, избежав чужих неудач.
Фото из личного архива Владимира Афанасьева
—Вы думали изначально, что будете преподавать в университете?
—Нет. Это получилось несколько случайно. До этого я пытался подаваться в разные места. Я совершенно точно понял за время обучения в магистратуре, что, чтобы как-то пробиться в своё творчество, или даже в художественный перевод, желательно быть в Москве или в Санкт-Петербурге и иметь какие-то особые связи, которых у меня не было.
—Написание кандидатской началось с интереса к переводам?
—Нет, не только к переводам. Скорее, к Толкину вообще. Ну, и хотелось бы поставить точку (говорю условно — точку в изучении какого-либо большого писателя поставить невозможно) в моём академическом обращении к творчеству, отработать «классическую» филологию. Конечно, комментарии и переводы Толкина я позиционирую как важнейшую часть своей работы, но у меня и другие интересы появляются. Например, как видеоигры взаимодействуют с литературой.
—К этом мы чуть позже вернёмся. А всё же, вот эта большая любовь к Толкину началась тогда, в 11 лет, после прочтения «Властелина колец»?
—Да, конечно.
—И всё-таки, почему поэзия, а не проза?
—Я пробовал переводить и то, и другое, и для себя пришел к заключению, что поэзию гораздо проще переводить, чем прозу.
—Правда? Почему?
—Это объективно. Потому что если переводить поэзию, то у нас, как правило, есть строгая форма, в которую надо вписаться. Соответственно, количество переводческих выборов очень уменьшается. Выбор дополнительно ценностно мотивируется тем, что, если какое-то слово попадает в рифму, оно уже оказывается в сильной позиции (на него уже обращается особое внимание). Отбор тех или иных языковых средств, мне кажется, происходит более филигранно, чем в прозе. Там, грубо говоря, проще уйти не в ту степь. В переводе поэзии же нужные слова «нащупываются» по какой-то одной траектории (дорога в степи, пусть иногда давно нехоженая).
—Продолжая про поэзию. В прошлом учебном году магистранты и студенты четвёртого курса бакалавриата вместе с Вами перевели и издали небольшим тиражом сборник стихотворений Уильяма Морриса. Я читала, когда он вышел. Там же ещё комментарии к каждому стихотворению есть — очень интересно! Как возникла идея сделать такой проект?
—Да, это был существенный момент — не просто переводы, но и переводческие комментарии. На самом деле, идея сделать кружок по переводу у меня появилась с первого года, как я начал вести «Теорию и практику художественного перевода». Это во многом «мой» курс — я веду его один, и программу собирал с нуля, пользуясь тем, чему научился в магистратуре и по опыту собственных переводов. Таким образом, идея этого кружка — менее формального, вне рамок пар — очень ранняя. И даже была попытка сделать что-то такое, но основная проблема была в том, что не было общего дела, единого материала, который бы все переводили сообща. Мысль взять лирику Уильяма Морриса мне пришла уже гораздо позднее.
По сути, этот проект — продолжение курса по переводу, за которое мы взялись с самыми заинтересованными и терпеливыми студентами.
—А почему Моррис? Его разве не переводили в СССР?
—Его переводили в СССР в связи с его социалистическими взглядами. Но у него на самом деле другой социализм, «эстетизированный». Для себя он искал истоки социализма в раннем Средневековье и архаическом укладе общества. А вообще Моррис много чем ещё занимался: например, он широко известен как первый дизайнер — он вообще первый человек, который назвал себя таким словом в профессиональном смысле. Но я его, естественно, знал в связи с Толкином, потому что Моррис — один из немногих писателей, чье влияние на себя Толкин открыто признавал.
—Влияние в каком плане? Какие-то идеологические воззрения или в плане художественного метода тоже?
—Скорее, художественный метод. Я в своей диссертации пытался доказать, в частности, как Толкин использует стих и прозу во «Властелине Колец», потому что именно там наиболее выразительный прозиметр, навеянный Моррисом.
Если вернуться к его собственному творчеству, я обнаружил, что именно о поэзии Морриса и за рубежом-то немногие кто помнят. Хотя Моррису когда-то предлагали стать поэтом-лауреатом после смерти Теннисона. Но он отказался по личным убеждениям, чтобы не ассоциироваться с викторианской империей. Он часто вставал в своеобразную оппозицию к буржуазному обществу.
У Морриса очень много поэзии, в том числе крупной. Но мы решили посмотреть малые формы, прежде всего в связи с тем, что у нас у всех немного опыта, а многие вообще пришли к нам «налегке». Но в итоге даже над короткими стихотворениями (двустишия про деревья, например) мы размышляли очень-очень долго. Несколько человек переводили один и тот же фрагмент, а потом мы выбирали лучший вариант, или собирали какой-то единый.
—То есть вы в формате семинаров регулярно встречались и обсуждали, кто что перевёл?
—Да, иногда с очень завидной регулярностью. На лето мы взяли большую паузу, которая до сих пор длится, поскольку это позиционируется в том числе и как преддипломный проект у четвёртого курса. Естественно, мы это дело возобновим ближе к ноябрю.
В основном мы переводили стихотворения из конкретного сборника — «Poems by the Way». Возможно, когда-нибудь мы этот сборник переведём уже целиком. Ещё у нас есть проблема, что я не моррисовед (хотя, естественно, читал зарубежные исследования его творчества, а также книги Элины Владимировны Седых — пожалуй, главной русской исследовательницы Морриса), а поэзия у него очень сложная. Она иногда кажется простой, даже банально в плане стихотворной формы, но у него очень много неочевидных смыслов, связанных с созданием книг, с обработкой дерева, дизайнерской работой и многими другими ремесленными вещами. Где-то мы смогли уловить (и очень этим гордимся) отсылку к конкретному живописному полотну.
В целом тащить всё это было очень непросто, и я понимал людей, которые уходили из проекта — всё же, на такое нужен большой ресурс, а на четвёртом курсе его может просто-напросто не хватать. Но есть те, кто остались и смогли довести дело до конца. Отдельное спасибо хочу сказать Анне Воробьёвой и Елизавете Незнамовой — нашим верстальщику и корректору, если называть по ролям. Благодаря ним состоялось физическое воплощение сборника.
Отдельно о комментарии: здесь мы частично основывались уже на существующих англоязычных, но многое расширяли, а также дополнительно объясняли свои переводческие решения. И мне кажется, такой формат издания — единственно верный, когда культура только осваивает того или иного поэта. Хотя в нашей культуре Моррис некоторым образом освоен, но пока что не как поэт, а только как прозаик (многие его романы и эссе переведены на русский).
—Ещё одно направление Вашей деятельности — game studies, то есть исследование видеоигр (а также — настольных игр). Это достаточно редкое направление, особенно у нас, в России. Как Вы к этому пришли?
—Ну, в плане знакомства с материалом тут всё просто — я с детства, что называется, «геймер». Даже когда я начал преподавать, то не стал совсем отказываться от этого увлечения. Недавно вот, что называется «обновил железо».
—А как это увлечение переросло в научную деятельность? Это к вопросу — можно ли какие-либо медиа рассматривать через филологическую оптику?
—Я играл в самые разные видеоигры и, в общем-то, накопил некоторый бэкграунд. Когда я начал учиться и далее преподавать, я стал обращать внимание на то, как видеоигры используют художественный текст. Например, в форме песен (если это поэзия), или каких-нибудь произведений внутри мира (привет, книги в «Скайриме»!). Или диалогов — каким образом они строятся. И это то, чего очень не хватает в game studies. Game studies формировались на Западе, и там со временем наметился конфликт «нарративщиков» — тех, кто рассматривают игры как нарратив, то есть с точки зрения филологии, и людологов — они изучают игры как совокупность механик, которая дает игроку определенный опыт. Людологов гораздо больше, и с этим связана явная лакуна в исследовании игр: не хватает упора на текстовую и вообще художественную составляющую.
На второй вопрос я сам пока ищу ответ. Конечно, есть своя специфика применения филологических методов к видеоиграм, и мы стараемся нащупать её со студентами, которые пишут со мной научные работы.
Видеоигры (как и кино) — это принципиально мультимедийное искусство. Оно использует несколько каналов связи с реципиентом, и поэтому иногда достигает особого эстетического эффекта быстрее или более многопланово, чем мономедийные виды искусства. Но это не значит, что они хуже — просто это другая форма, которая задействует несколько каналов восприятия и, соответственно, может угодить большему количеству людей, потому что не у всех людей, например, хорошо развито слуховое восприятие.
Вообще, мне хотелось бы распространять game studies как в нижегородской Вышке, так и в нашем городе в целом, насколько это получится.
—Помню, что у Вас достаточно много курсовиков, которые пишут по видеоиграм.
—Сейчас их получается, шестеро. Может, ещё кто-то с первого курса придёт.
—Как вы думаете, вот эти новые медиа (фильмы и игры), они влияют на литературу? На текст, на наше восприятие текста?
—Я не занимался этим вопросом научно, хотя, безусловно, об этом задумывался. У меня есть личный пример влияния видеоигр на литературу: я работаю над романом в жанре фэнтези (кто-то же должен написать хорошее фэнтези на русском языке!) и, прорабатывая его мир, совершенно чётко понимаю, что на какие-то моменты в нём повлияли именно видеоигры.
В целом же очень непростой вопрос. Понятно, это может выражаться жанрово — например, в литРПГ (поджанр фантастической литературы, вдохновлённый компьютерными ролевыми играми. Действие литРПГ происходит в игровом мире, а у персонажей есть характеристики, уровни и другие атрибуты, как в компьютерной игре — прим. ред.). А иногда в каких-то других аспектах: построении повествования, особой структуре точки зрения, прямом упоминании видеоигровых категорий и самих видеоигр в литературных текстах. Эту тему в науке ещё явно предстоит разрабатывать.
—А над чем вы работаете в последнее время? Может, какой-нибудь интересный доклад на конференцию?
—В последнее время я по большей части занят диссертацией. Но есть одна интересная конференция — «Проблемы с поэтикой видеоигр» в РГГУ. Она очень любопытная, я, честно, не слышал, чтобы до неё в России что-то подобное проводили. Вообще game studies в нашей стране начали активно развиваться лишь в последние несколько лет. У нас в этом плане несколько более консервативная наука — некоторые области начинают восприниматься как серьёзный объект исследования лишь спустя годы, если сравнивать с западными научными сообществами. Тот же Толкин у нас до сих пор многими уважаемыми филологами мыслится как глубоко маргинальная фигура в литературном процессе. Хотя его влияние на литературу XX века беспрецедентно. К слову, «Властелин Колец» — это вторая самая продаваемая книга в мире, после Библии, конечно.
—Какой перевод «Властелина колец», по-Вашему, лучший?
—У меня, что называется, «синдром первого перевода», поэтому я для себя выделяю перевод В. Волковского и Д. Афиногенова. Он не переиздается и его достаточно трудно найти.
Но, конечно, лучший перевод – это оригинал. Потому что сам «Властелин колец» Толкина позиционируется как перевод с Общего языка Средиземья — Вестрона. Это такая литературная игра: текст романа якобы составлен на основе того, что когда-то писали хоббиты (постмодернизм это или нет — отдельный вопрос). Для Толкина это было важно в контексте связи собственной мифологии с реальным миром. Для этого он и придумал несколько языков. К слову, некоторые из них (например, эльфийские языки квенья и синдарин) изучаются современными лингвистами и вообще являются непревзойдёнными образцами литературных артлангов. Для Толкина показателем качественного вымышленного языка была возможность сочинять на нём стихи. Поэтому я пришел со временем к пониманию того, что мне тоже для своей книги нужен язык. И я его потихоньку придумываю.
—Два года подряд вы становитесь Лучшим преподавателем по результатам СОП (студенческой оценки преподавания). Да и в целом практически все отзываются о Ваших парах положительно и приходят на них с интересом. Как Вы выстраиваете отношения со студентами?
—Я думаю, что здесь отчасти сказывается небольшая разница в возрасте. Всё-таки, чем она больше, тем, наверное, труднее преподавателю наладить коммуникацию со студентами. Технически я сам до сих пор студент — хотя и студент аспирантуры, что уже немного не то. В любом случае, я сам не так давно был студентом Вышки, поэтому хорошо понимаю тревоги и радости младших коллег. Благодаря этому легко быть на одной волне.
—А что-то поменялось в вашем подходе к преподаванию за эти несколько лет?
—Я думаю, нет. Просто раньше у меня было меньше опыта и приходилось дольше готовиться. И от этого был некоторый студенческий подход к подготовке к занятиям: я очень добросовестно читал весь текст, сам отвечал на собственные вопросы. А ведь не надо самому отвечать на вопросы к семинару, надо заставлять студентов это делать.
—Какие были трудности на первых порах? Помимо того, что многое приходилось перечитывать.
—Основная трудность была связана с тем, что социальная профессия мне абсолютно не подходит. Было жутко тревожно: сидят уже, по большому счёту, взрослые люди, а я якобы должен чему-то их научить. В первый год преподавания это не укладывалось у меня в голове.
—Давайте вернёмся к вашей диссертации. Может, вы уже можете назвать основные выводы?
—Ну, выводов вышло довольно много… Но, кстати, у меня получилось сравнительно небольшое заключение. Я не очень люблю такие жанры в научных работах, как введение и заключение — они мне кажутся глубоко избыточными и формальными.
Если кратко: в романе много поэзии, и она самая разная. И, что интересно, она очень по-разному взаимодействует с прозой, поскольку не вынесена в рамочный комплекс произведения, а именно вплетена в сам текст. Если это песни (а по большей части это именно они), то их поют персонажи. И, соответственно, в контексте романа поэзия выполняет разнообразные функции. При этом она представлена в большом количестве жанровых групп — я выделил шесть… То есть мы можем говорить о целом «поэтическом фонде» романа. И именно эта совокупность текстов особенно сильно поддерживает иллюзию реальности и позволяет Толкину правдоподобно изобразить придуманные им народы, их культуру, традиции, мышление и ценности.
—Получается, он в рамках художественного мира ещё и фольклор создаёт?
—Фольклор в том числе, но не только. Конечно, Бильбо можно назвать профессиональным поэтом-переводчиком, но в основном это импровизированные вещи. Толкин показывает прежде всего устную культуру, в которой подобное спорадическое сочинение стихов — это совершенно нормально и, что важно совпадает с эмоциональным состоянием персонажа, не становится чем-то искусственным и нарочитым. При этом все 73 стихотворения могут быть изъяты из романа и рассмотрены отдельно. И многие исследователи так и делают, изучая стихотворения несколько изолированно, не достаточно учитывая связи между ними и взаимовлияние на прозаический контекст. Но я в своём исследовании пытался как раз-таки рассмотреть их в контексте романа на самых разных его уровнях. Я рассматривал «Властелина Колец» именно как прозиметрический роман, что, в общем-то, очень необычное для XX века явление. Хотя я не рассматривал это именно как явление XX века, потому что это совершенно отдельная тема, тема будущих исследований в том числе. Но такое понимание тоже очень важно, и оно почти не встречается в работах толкинистов.
—Мне кажется, это очень позитивистский подход. Может, расскажете о планах на будущее, раз об этом зашла речь? Вы хотите и дальше заниматься поэзией Толкина или чем-то ещё?
—У меня не настолько широкий горизонт планирования — пока что нужно дописать приложение и подать документы в диссертационный совет, а потом выдержать защиту. На основе диссертации можно составить десяток статей — и, например, включить их в монографию.
Но вообще мне бы хотелось обратить внимание на смежные сферы и заняться game studies и исследованием настольных игр. Вот, кстати, про настольные игры как объект изучения (в том числе филологического) все напрочь забыли, хотя в них текстовые элементы даже более экстенсивно используются, нежели в видеоиграх. Было бы интересно понять, как они функционируют.
Минувшей весной в московской Вышке была конференция по видеоиграм («Homo ludens»), но я выделился и сделал доклад по настольной игре «Война Кольца». Это, как по названию понятно, тоже связано с творчеством Толкина. Я не хочу полностью от него уходить, ведь по нему масса игр, которые тоже можно поизучать.
Вспомнил забавный момент. У Толкина в романе, помимо стихотворений, очень много пословиц. И вот одну из них — «Sheep get like shepherd, and shepherds like sheep» — очень забавно адаптировали в переводе Кистяковского и Муравьева: «Пастух и овца преподобны с лица». К чему я это: если долго заниматься одним автором, сам станешь чем-то похож на него и обрастёшь той же шерстью…
—Какой совет вы бы дали себе, только-только поступившему на первый курс?
—Наверное «поменьше думай, побольше делай». Конечно, филолог иногда должен, что называется, «загоняться», должен уметь иногда увлечься чем-то до крайней степени, загореться, не перегорая. Но иногда это излишне. Некоторые вещи лучше сделать побыстрее, и больше времени оставить на то, что действительно важно. Не нужно без конца сокрушаться о неудачах, особенно об оценках. Я, к слову, никогда не был отличником, и красный диплом получил только потому, что мне было интересно учиться и хотелось получить от столь быстротечных четырёх лет как можно больше.
—А себе, начинающему научную карьеру?
—Ищи специальные конференции и не участвуй в этих больших конференциях на широкие темы. Лучше искать более узконаправленные, пусть даже если выбор невелик. Зато там точно будут люди, которые в твоей теме кое-что понимают. И для тебя как для учёного это будет действительно полезно.
Блиц:
—Кто (или что), если не Толкин?
— Средневековая литература.
—Кто или что вдохновляет вас на работу и науку?
—Моя книга.
—Преподавать или исследовать?
—Всё-таки преподавать.
—Так, кем вы были в Средиземье?
—Гномом. Мне нравятся сами гномы, а ещё ручной труд — работа по металлу или дереву.
—Опишите свою диссертацию в трёх словах.
—Если в трёх, то «прочитал, придумал, перевёл».
—ДИскурс или дискУрс?
—Постоянно забываю, в чём разница, но сам чаще говорю дИскурс.
—Переводить книги, писать о книгах, или писать книги?
—Писать книги.
—Любимая видеоигра?
—Трудно выбрать, но пусть будет «Elden Ring».
—А настольная игра какая любимая?
—Тут однозначно «Война Кольца».
—Какое самое ценное воспоминание из Вышки? Может, какой-то конкретный эпизод?
—Из студенческих времён вспомнился экзамен по теории литературы, которого я очень боялся. В итоге отвечал последним, Леонид Юрьевич уже подустал (а может быть верил почему-то, что я и так всë знаю), и в итоге мы с ним просто полчаса говорили о жизни и филологии.
Из преподавательского — проверка самых первых модульных по художественному переводу. Я потратил на это суток 10, но не пожалел нисколько, такие прекрасные были работы и так радостно было их читать и видеть успехи студентов.
Интервью подготовила Елена Богушевская,
студентка 3 курса ОП «Филология»