Кулинарные рецепты и жалобная книга важнее воспоминаний очевидцев
Память людей избирательна, поскольку человек склонен интерпретировать прошлое, исходя из текущего опыта. На помощь могут прийти весьма неожиданные источники — бытовые записи, жалобные книги и даже сборники рецептов. О том, что они могут нам открыть, рассказала доцент факультета философии НИУ ВШЭ Ирина Глущенко на лекции «Было ли это “на самом деле”? Как и зачем изучать повседневность», которая прошла в Государственном центральном музее современной истории России.
С каждым годом представления о советской повседневности у людей становятся все более расплывчатыми, абстрактными и однотипными. Зачастую люди «вспоминают» именно то, о чем говорит масс-медиа (олимпийский мишка, «добрые мультфильмы», очереди в магазинах, пионеры) и забывают детали и обстоятельства, не входящие в число медийно растиражированных символов. Многое выпадает из памяти, история мифологизируется, идеологизируется. С одной стороны, мы видим «черный миф» о страшном тоталитаризме и всеобщем дефиците, а с другой стороны — ностальгическую идеализацию советского благополучия и доброжелательного коллективизма. «Изучение повседневности становится мощнейшим инструментом демифологизации истории», — подчеркивает Ирина Глущенко.
«Вместо балыка дают севрюгу»
Культуролог может воссоздать картину прошлого, опираясь на нетрадиционные для исторического исследования источники: детскую сказку, рецепт салата и книгу жалоб в вагоне-ресторане начала 1930-х годов. Так, жалобные книги треста вагонов-ресторанов 1932-1934 годов, найденные Ириной Глущенко в Архиве Наркомата снабжения, оказались настоящим сокровищем для исследователя. В них содержится не только информация о том, чем питались пассажиры железных дорог, какие возникали конфликты и проблемы, но и своеобразный коллективный портрет жалобщика (по большей части — мелкого советского чиновника того времени).
В «Незнайке» коротышка на воздушном шаре кричит: «Я буду жаловаться!», совсем как склочный советский пенсионер
Жалобы отличаются мелочностью и неожиданной гастрономической разборчивостью. Один посетитель возмущается, что «вместо балыка подали севрюгу», а другой на вкус определил, что в ухе вместо заявленного судака была щука. Хотя тридцатые годы отнюдь не были временем продуктового изобилия, в документах и в массовом сознании еще присутствуют представления о многочисленных продуктах и блюдах, которые полностью исчезают из меню и оказываются забыты людьми в поздние советские годы. В нормативных документах 1983 года нет уже ни щуки, ни судака, а есть просто «рыба», а вместо «жиго из баранины», «шнельклопса» и «котлет марешаль», которые фигурируют в рекомендациях второй половины 1930-х годов, остается просто «мясо».
Содержание жалоб, впрочем, демонстрирует, что практика была весьма далека от рекомендованного «изобилия». Но самое большое число жалоб связано не с недостатком или плохим качеством продуктов, а с нежеланием обслуживающего персонала выполнить требования пассажиров, которые постоянно стремились прийти в вагон-ресторан со своей едой. Из текста жалоб видно, что люди еще не очень хорошо понимают разницу между личным и общественным пространством.
Рассказывая о своих проблемах, жалобщики постоянно апеллируют к государственному интересу, поднимаясь от частных случаев к высоким обобщениям. Они апеллируют к идеологии, к указаниям Сталина, к классовым принципам: «Что вы сделали, чтобы выполнить указание Сталина о ликвидации уравниловки?». Человек отождествляет себя со страной, возводя свою проблему в общественно значимую. Например, если пассажира, принесшего в вагон-ресторан свою еду, попросили покинуть заведение, он усматривает в этом признак буржуазности. «Жалоба, — продолжает Ирина Глущенко, — не просто призыв исправить ситуацию, она должна восстановить пошатнувшуюся мировую справедливость».
Таким образом, жалобная книга говорит о том, что советский человек, хотя и получил права, во многом ощущает себя «маленьким человеком» из русской литературы XIX века. Он унижен и оскорблен в повседневной жизни, однако склочен и мелочен, и жаждет отмщения.
«Антагонизм в 30-е годы встречается на каждом шагу. И это не столкновение между «верхами» и «низами», а конфликт людей, формально находящихся на одном социальном уровне», — подчеркивает Глущенко.
Смягчение нравов: от 1930-х к 1950-м
Другой пример источника, полезного для культуролога, — это художественная литература. Содержание повести или рассказа, конечно, вымышлено, но обращаясь к читателям-современникам, автор так или иначе отражает тот контекст, в котором создается произведение. В этом смысле может помочь даже детская сказка. «Повседневность узнаваема и реалистична. В «Незнайке» коротышка на воздушном шаре кричит: «Я буду жаловаться!», совсем как склочный советский пенсионер», — привела пример Глущенко.
Она также сравнила две редакции сказки советского детского писателя Л. Лагина «Старик Хоттабыч» 1938 и 1956 года. В первой редакции поведение толпы и самих героев гораздо более агрессивно и нервозно, чем во второй. Мать грубо отчитывает сына, Старика Хоттабыча обвиняют в краже верблюда и грозят вызывать милицию: «Эта животная краденая. В отделение — и весь разговор!».
Порой блюда приобретают экзотические названия: «суп по-милански», «турецкий салат», «японское блюдо». Эти названия отражают не знакомство с иностранной кухней, а весьма своеобразные представления о ней, которые сложились у советских людей
Толпа в «Хоттабыче» 1930-х годов так же иррационально жестока, как и, например, толпа в рассказе Зощенко «Страдания молодого Вертера». В более поздней редакции вместо недовольства появляется любопытство и сочувствие, все ругательные эпитеты либо вычеркнуты, либо заменены на нейтральные. Таким образом, мы можем оценить смягчение нравов, которое произошло в СССР почти за два десятилетия.
Салат от тети Маши: красиво и вкусно
Домашние поваренные книги, до сих пор сохранившиеся почти во всех семейных архивах, также могут помочь культурологу в воссоздании деталей советской повседневности. Такие книги вели не только женщины, но и мужчины. Кулинарные рецепты в них атрибутируются и оцениваются: «Рецепт от тети Маши: красиво, вкусно». Часто указывается цена каждого ингредиента.
Пометки свидетельствуют о том, что соответствующие продукты были использованы и рецепты опробованы. Полученная картина явно не совпадает с образом всеобщего дефицита, который создается современными масс-медиа и публицистами. Другое дело, что выбор продуктов и особенно специй остается крайне ограниченным, зато люди проявляют недюжинную фантазию. Порой блюда приобретают экзотические названия: «суп по-милански», «турецкий салат», «японское блюдо». Эти названия отражают не знакомство с иностранной кухней, а весьма своеобразные представления о ней, которые сложились у советских людей.
Так рецепт из записной книжки хозяйки, детская сказка или жалобная книга вагона-ресторана дают нам возможность расширить наши представления о прошлом и приблизиться к тому, что было на самом деле.
Мария Денисова
Глущенко Ирина Викторовна
Доцент Кафедры наук о культуре